II. Мир Черной лошади
Странная лошадь со взглядом стеклянным,
Перья вороны напомнила масть,
Узкие плечи и тонкая стать,
Тихая, с прошлым таким неприглядным.
Нервно о нем вспоминает она...
Исповедь старого горького сна.
Целый мирок где-то тень отбросает,
Алою вспышкой сверкнет - и растает.
Итак, это лошадь, не любившая и не любящая людей, но при этом не выказывающая никакой агрессии - ее самым мощным оружием против людской назойливости было не только строптивость под седлом, но и совершенное игнорирование на земле. Она стояла, уткнувшись в стенку носом или опершись в нее черным плоским лбом, или же методично хрумкая сеном, устремив взгляд своих лучистых, золотисто-карих глаз, в опилки, изредка поворачивая на особо надоедливо лапавшего себя человека пушистое треугольное ухо. Спутница не реагировала раньше даже на принесенные ей угощения и принимала их так же холодно и равнодушно, словно из вежливости, а сахар, например, совершенно не признавала и не признает до сих пор. Сначала Спутница уходила от общения другим способом: заслышав стук открывающегося засова денника, она резко поднимала голову, угрожающе разворачивалась задом, закладывая уши и строя ну очень свирепую, как ей казалось, морду, утыкалась в стенку и топала ножкой. В первый раз это сбило с толку, но практически сразу же я просекла, что эта лошадь никогда не ударит и в принципе своем не нападает на людей. Кобыла же, поняв, что не выглядит как-то страшно и отталкивающе таким образом, просто начинала жевать сено и теребить опилки бархатным носом, терпеливо выжидая, пока неприятная персона наконец изъявит желание пойти куда подальше и покрепче закроет за собой дверь денника.
Самым приятным стало то, что со временем она все-таки сменила гнев на милость и изредка поднимала голову, слеповато косила левым глазом, глядела на меня задумчиво и немного даже дружелюбно, навострив ушки, поднимала левую переднюю ногу, будто бы хотела что-то сказать или попросить кусочек чего-нибудь съестного, и задерживалась так на несколько секунд, но тут же закладывала уши опять назад и опускала голову вниз, к опилкам. Такая вся не от мира сего, странноватая, но ставшая вскоре слишком близкая сердцу, с туманными очами и пребыванием постоянно где-то в своем внутреннем мире из собственных чувств, переживаний, а возможно даже и мечтаний о чем-нибудь светлом, таком светлом, теплом и ярком, чего у нее не было в этой жизни...
Я любила бегать с ней в поводу. Она становилась тут же такой заводной и игривой, сразу поднимала уши на звук бренчания карабина об пряжки недоуздка, вполне себе охотно просовывала в него голову, и с выходом на плац забавно пучила глазки и бегала короткой-короткой трусцой, плечом к моему плечу, очень чуткая, и всегда развернув левое ухо ко мне. Она бегала рядом, бегала вокруг, и по первому же тонкому намеку поднималась в легенькую рысь, так искренне махая ножками, раздувая ноздри, подставляя свою шею ветру и косясь на выход, к забору или вверх, на чистое летнее небо. А ветер ее, кстати, очень заводил, чем сильнее он был и прохладнее, тем более задорно она бегала, иногда срываясь в ненавязчивый легкий галоп, но было это совсем не так безумно и истерично, как под всадниками во время своего первого появления на плацу. Я помню, как раза три-четыре за то лето выпускали ее на плац, безо всякой амуниции, и как она любила там скакать галопом по кругу, забавно резко затормаживая и разворачиваясь в обратную сторону, присев на зада, фыркая от удовольствия и навострив ушки, с развевающейся гривой, блестящая и аккуратная, выгибая спинку и пружиня на каждый темп. Она заводилась от хлопанья ладоней, поднятых рук и принимала их, задиристо и резко тряся головой, но никогда не приглашала к себе в игру, а если кто-то и начинал бегать вместе с ней, то уже свободная и ничем не ограниченная, она выбегала вперед, обгоняла человека и резвилась дальше, не обращая на него никакого внимания, если он не подходил слишком близко. Она имела привычку только уже уставшей подпустить к себе человека и идти с ним рядом, как всегда, развернув на него свое левое ухо, но если ей это надоедало, то она подпрыгивала, поднимала к небу голову и вновь выбегала вперед, носилась по кругу рысцой или галопом. Иногда Пуня останавливалась и замирала, устремив вдаль довольный взгляд с пляшущими в нем веселыми искорками, свешивала язык набок, томно облизываясь.
К этим ярким и маленьким моментам счастья, как к вспышкам света, я могу приписать еще несколько. Например, однажды нам посчастливилось впервые выбраться в лес на прогулку. Я давно приметила, как стоя у входа в конюшню, кобыла таращила свои глазенки в сторону калитки, навострив трогательные треугольные ушки, и с какой тоской вздыхала, когда ее вели в противоположную сторону - на огороженный пыльный плац, на работу. И наконец она дорвалась, и вновь подняла ушки, снова в глазу мелькнуло какое-то чувство, немного подобострастно глянула на летнюю траву, а на очередной тропинке вдруг встала на месте. Спутница, которая никогда не останавливается и всегда ломится вперед, встала, глянула на меня, тут же окруженная толпой на узенькой аллее, уставилась прямо перед собой и начала позировать на камеру! Выкатила раскосые глаза, немного с опаской оглядываясь по сторонам, крутя пушистым ухом, но не трогаясь с места, пока я не повела ее дальше. Не было ничего умиротворительнее, чем просто наблюдать, как она пасется, ведь вряд ли в жизни ее были эти возможности на маленькие лошадиные радости, пусть маленькие, но самые главные. А что может быть лучше, чем чувство, что ты даришь частичку счастья тому, кого любишь? Иногда она узнавала меня, встречала и с удовольствием хватала мягкими губами сушки и морковь, иногда даже звонко и мелодично гугукала, когда замечала меня, а, к слову сказать, голос у нее и вправду очень приятный, и на разные тона она им играла, когда звала меня, голос любимой лошади, узнаваемый из всех на конюшне. Пуня практически никогда не лежала и не валялась, потому что боялась и берегла свою спину, и только однажды она слегка подогнула передки и прилегла на правый бок, но не перевернулась через него, а вздохнула и тут же вскочила обратно, уныло глядя своим застывшим взглядом на прохладную землю после летнего дождя.
Спутница никогда не выходила из своего денника, даже если он был раскрыт настежь. Я могла оставить открытую дверцу и уйти на какое-то время, точно зная, что, когда приду, обнаружу ее на том же месте, где и покинула. Она заимела трогательную привычку настойчиво пихать дверь носом, не давая закрыть, если желала, чтобы я осталась или угостила ее, а если дверь все-таки закрывалась, то она делала глубоко обиженный вид и, окрысившись, поворачивалась задом. Кроме того, она научилась корчить рожи и раздавать ноги, чтобы привлечь внимание, мотать головой, и очень любила, когда ей чесали спинку, до того момента, как набили седлом ей эту спинку до крови...
