IV. Чем живет Пуня
Здесь в тени зеленой рощи
Фигурно гарцуют мощи,
И в небо провалится, может,
Кричащая черная лошадь.
Наверное, здесь есть смысл,
В уме всколыхнется мысль,
Ты вдумчиво смотришь сквозь
И давишь кипящую злость.
А лучик струится по спинке
За холкой посерединке,
И роет копытом площадь
Бесстрашная черная лошадь.
Вы когда-нибудь задумывались над тем, чем живут лошади? Какой у них внутренний мир? Какое у них мнение насчет нас?
Когда я почти "поборола" сбитую Пунину холку, то поняла, что все это время игнорировала тот факт, что кобыла воспринимает происходящее совсем не так, как я. Пуня смирилась. Но самым любопытным было наблюдать, в каком измерении живет лошадь. Совсем не в таком, в каком живет обычный человек - с его суетой, с постоянным стремлением кому-то что-то доказать, с оглядкой в прошлое и планированием будущего. Лошадь является олицетворением настоящего. Я знала еще с моментов первых наших встреч то, что Пуня всегда была замкнута в себе. Мне хотелось узнать, о чем она думает, мечтает ли она о чем-нибудь?
Пуня живет в себе. У нее где-то есть свой огромный внутренний мир чувств и ощущений, из которого она черпает какую-то силу. Она практически всегда находится в этой своей Вселенной, где свои собственные законы, светят совершенно другие звезды, и которая намного интереснее происходящего в данный момент. Пуня может совершенно спокойно идти, а потом резко вкопаться и встать, задуматься, закричать неистово призрачным голосом куда-то в совершенную пустоту и вздохнуть - будто ничего не было только что, или же разочаровавшись в чем-то, и пойти дальше, свесив голову, заложив свои треугольные уши, обратившись к себе, к своей душе, которая что-то говорит ей. Я думала, что многое уже знаю о ней, но как я ошибалась! Сколько потеряла времени, бессмысленно закидывая ногу в стремя и забираясь на ее спину - но там, на спине у лошади, невозможно увидеть ее глаза, невозможно понять ее душу. Одним из моих открытий стало то, что Пуня не только тонко улавливает настроение, мое внутреннее состояние, но и понимает мои мысли и даже отвечает на них - иногда, мимолетно, как будто между прочим, а я этого даже порою и не замечаю. Как много они знают о нас, и как мало мы знаем о них! Это удивительно, настолько, что я практически перестала разговаривать с ней - просто в этом не было необходимости, и Пуня практически не придавала этому никакого значения. А потом, когда я стала больше проводить с нею времени, Пуня стала немного открываться. Поскольку она очень долго стояла на развязках или просто в деннике, открытом настежь, ей, разумеется, становилось неимоверно скучно, и она стала искать что-нибудь действеннее, чем копать ногой бетон. В один момент Пуня нюхала висящее седло, задела его своим плюшевым носом, свалила на пол. Лошадь вздрогнула, отскочила назад, задрала голову и покосилась на меня. Я посмеялась и повесила его обратно. Дальше кобыла специально ворочала его туда-сюда, а когда ненавистная штука с громким бряканьем стремени об бетон приземлилась, она не шуганулась, но очень пристально и осторожно посмотрела опять на меня. Впоследствии это была любимая Пунина забава - выходить в проход и раскидывать снаряжение - она смешно поддевала его носом и с интересом смотрела, как оно падает вниз, и в глазах ее мелькало какое-то маленькое чувство удовлетворения. Позже, когда я ее оставила в очередной раз в проходе, вернувшись, обнаружила, как она поддела пакет с печеньем с крючка и, недолго разбираясь, как его открыть, умяла оттуда все печенье и с ну очень довольным и победным лицом глянула на меня, мол, "вот, смотри как я могу!". Позже я редко привязывала ее в проходе, если не было постоянных прокатных смен, и она просто ходила по проходу, исследуя разные предметы, лежащие в корзинках и мешках. Пуня начала осторожно и понемногу показывать себя, иногда она клала голову в руки или подставляла шейку, чтобы ей ее почесали, а потом начала истово толкать меня головой, выпрашивая сухарик или печенье, а когда ей порядком надоедало стоять в проходе и ждать, когда подсохнет мазь (вот придумала ведь тоже!), то она смотрела на меня, а потом настойчиво кивала в сторону двери денника, а когда я объясняла ей, по какой глупости не заведу ее прямо сейчас, то она фыркала и принимала такой вид, который ясно говорил мне: "Какое тупое создание!". А еще Пуня могла выразить свои чувства так: она наклоняла голову и, немного не рассчитав силы, могла с размаху влепить головой в меня с требованием почесать под гривой или помять шейку. Когда ей нравилось, то она могла свесить губу вниз и начать сопеть, прикрыв глаза... Поскольку я отказалась ее седлать, то во время седловки, если я стояла рядом, она вытягивалась вперед, жмурилась и начинала прикусывать мне руку...
Нет, у нее не было чувства времени.
Для Пуни всегда существует только настоящее. Она приспособилась ко всему, что видела и испытывала собственными душой и телом. И тем не менее, она всегда была готова услышать - и даже большее! - была готова помочь услышать и другую пару десятков лошадей - таких же, как и она сама. Я видела в ее глазах весь мир и видела себя - маленькую часть этого мира, так же как и Пуня была частью моего - с различием только в том, что видеть Пуню было наибольшей радостью для меня, ибо она есть олицетворение всего сущего, часть моей души, а может быть и вся моя душа, смысл моей еще короткой и странной жизни. Некоторые вещи начинаешь понимать только тогда, когда сидишь рядом, прижавшись к своей лошади, и слушаешь, как бьется ее сердце... И тогда какая разница, что происходит где-то извне?
Мы можем только догадываться, как они воспринимают эту жизнь, но можно сказать наверняка, что гораздо легче и правильнее, ибо нет на свете существа терпеливее и мудрее, чем лошадь.
Осенью и весной, когда происходит естественная смена грунта на плацу, лошади стоят по месяцу-двум, а иногда и трем, в денниках, иногда выходя на часок-другой пошагать по топкой липкой жиже или по льду. Разумеется, они перестают приносить прибыль своим стоянием, и тогда решили проблему весьма оригинальным способом - построили небольшой крытый манеж для пони. На какую-либо дренажную систему на плацу или смену грунта тратиться совсем не хотелось, и тогда возвели небольшой тент и насыпали на бетон щепа. С самого начала в манеже всегда работали два-три тренера с кордой, а ограничения были на вес всадников и непосредственно лошадей. В первые недели там занимались только пони под маленькими детьми - примерно от двух до восьми-десяти лет, позднее были задействованы пони крупнее и выше, но вскоре этого оказалось мало, и туда, в манеж примерно двенадцать на пять метров, стали пихать небольших лошадей. Среди этих лошадей оказалась Спутница. Едва разворачиваясь там, лихо заезжая в узкие уголочки, сворачивая собственные плечи, мелко-мелко бегала рысью вороная лошадь со своими любителями на спине. Я заметила тогда же, насколько ей окончательно изуродовали ноги - постоянно опухшие суставы на каждый темп хрустели, а особенно страшно мне, частенько наблюдавшей за этим, было видеть, как болезненно и неестественно прогибались ее ноги, и так изо дня в день, по два, три, а иногда и четыре часа. Ее переда на рыси ходили крестом и засекались друг об друга, ее ноги настолько сильно болели, что моя бесполезная мазь, которую я втирала ей в опухшие суставы, приносила облегчение, и кобыла расслаблялась, свешивала нижнюю губу от удовольствия, прикрывая глазки. Но плестись рысью, врезаясь в пони и в других лошадей, уродуя себе конечности, стало уже мало, и тогда на ней, больной и изувеченной, стали делать подъемы в галоп и прыгать через кавалетти, в манеже, в котором неудобно двигаться даже маленькому пони - настолько жесткий грунт и очень узкое пространство. Я не верила, когда слышала о так называемых прыжках, а когда убедилась, взглянув собственными глазами, отчаянию не было предела, ибо выглядело это настолько глупо и нелепо - заходить в узких углах на лошади, которая там едва разворачивается. Непонятным оставалось людское равнодушие и глупость, когда они ездили на ней в этих чертовых четырех стенах, утыкая ее головой то в одну из них, то в другую, врезаясь в корды, лихо заворачивая из углов, а потом с особой любовью заводили в денник, даже не расседлав. Расседлывала ее я и, когда снимала седло, от ее спины валил пар. Ей вновь стали стирать холку, вновь она жаловалась на спину, особенно когда ее седлали и затягивали подпругу, она жмурилась, начинала нервно жевать и резко опускать голову, закладывать уши и трясти головой из стороны в сторону - так же она трясла головой, когда я трогала ее спину, прогибала позвоночник и отходила от меня. Я возненавидела немытые бренчащие трензеля и старые уздечки, такие же старые, протертые седла, которые не подходили лошадям, ненавидела следы от амортизатора, которые были вдавлены человеческим весом в лошадиную спину, стертые холки и торчащие позвоночники. С каждым днем замечала интересные детали, которые открывались мне, изумлялась ранней своей слепоте, смотрела, с каким пустым взором и понурой головой выводили кобылу в четыре стены, на тупую и бессмысленную работу, а потом заводили в грязный денник, где она стояла оставшееся время от суток. Люди расписывали ее, как совершенно спокойную и добронравную лошадь, не зная и не желая знать причину ее этого "спокойствия" и "добронравия" - моральное и физическое истощение, бессилие и немощь. Это походило на каждодневную депрессию, которая проходила, наверное, только во сне. Каждый человек знаком с нею, как депрессия морально убивает, а вскоре и физически, человек, загнанный ею в угол, становится абсолютно беспомощным и равнодушным ко всему. Так же и она, лишенная свободы, загнанная в четыре стены, угнетенная бесполезной работой и постоянным удовлетворением человеческих потребностей. Человек не считает нужным снисходить до чувств и переживаний другого живого существа, прислушаться к нему и взглянуть в глаза. Большинство прокатчиков боятся лошадей, боятся слезть и посмотреть в их глаза, они пугаются вида свободной лошади, вздрагивают и отпрыгивают в сторону при их лишнем движении. О каком общении с лошадьми может идти речь? Они суют пару морковок в решетку и ведут уставшую лошадь в прокат, в четыре узких стены, чтобы покататься. На мои попытки рассказать о больных конечностях и общем, совсем не оптимистичном состоянии здоровья лошади, они отвечали одинаково глупо, на вроде того, что "тренер лучше знает". Им совершенно невдомек, что тренеру вовсе не нужно делать из них великих спортсменов-олимпийцев, ему нужна зарплата, и порою неважно, каким способом она будет получена. Эти же тренера на попытки детей выпустить лошадей на плац побегать и размять ноги отвечали примерно так: "Вы думаете, что они мало работают, чтобы носиться в леваде? Хорошо, увеличим им нагрузку". И эти же самые распрекрасные тренера, любящие лошадок и детишек, засовывали при любых обстоятельствах Спутницу в пыльный маленький манеж, объясняя это тем, что слабые всадники не могут справиться с "носящейся" кобылой, да и вообще "так удобнее". Эти слабые всадники бестолково и тупо таращились на усталую лошадь, не в состоянии даже по-человечески сесть на нее, и во время очередной попытки забраться на ее костлявую узкую спину седло съезжало набок, вместе с амортизатором и вальтрапом, на ребра, и тогда тренер сухо, даже не расстегнув подпругу, возвращал его на место, сбив под ним гель и остальное снаряжение, но это, впрочем, совсем никого не волновало.
Окончательно разочаровалась я во всем тогда, когда все-таки изловила возможность выпустить Спутницу одним декабрьским вечером (ее тогда не взяли на работу в манеже). В то время она немного прибавила в весе и оживилась, и тогда с радостью метнулась в сторону, как только я отстегнула карабин с недоуздка и отпустила ее прочь. Она оббежала все стенки и навострила свои треугольные ушки, забавно подпрыгивая на месте и шумно вдыхая воздух. Тогда я впервые играла с лошадью. Навсегда запомнится чувство игры наравне с таким прекрасным и сильным созданием, как она отбивала в воздух и вставала на дыбы, хотя бытовало мнение, что скромная и воспитанная Спутница в принципе не умела этого делать. Мы бесновались где-то полчаса, и приглашала ее в игру всегда я, а она поддерживала, но больше не выбегала вперед, а разворачивалась, вызывающе, но немного с опаской била задом вбок и бежала в противоположную сторону, и тут я ее подрезала, она таращила глазки, раздувала красные ноздри, притормаживала и замирала, иногда довольно резко, а потом привставала на зада, пружинила и продолжала идти трусцой или даже легким галопом. Не было ничего лучше чувства такого времяпровождения с лошадью, которое нравилось нам обеим, это приносило больше радости и адреналина, чем любые прыжки. И не было ничего лучше просто носиться с лошадью, видеть, как она счастлива эти ничтожные тридцать минут от своей жизни в конюшне, как она бегает, совершенно свободная и ничем не ограниченная, а мне не нужно ее сдерживать и успокаивать. Впрочем, она успокоилась сразу и по первому же зову, довольно спокойно прошагнулась, и мы завелись, но я точно чувствовала, как ей этого не хватало. Что может быть ужаснее несвободы?
Постоянное заточение и сгубило Спутницу, окончательно надорвав психику, а рутинная работа сделала из нее идиотку, а не лошадь. Я стала предпринимать попытки и брала ее на прогулки в лес, но обезумевшая от душного полумрака лошадь больше не желала расставаться с любимыми четырьмя стенами, она бегала кругами на корде вокруг меня, задрав голову, нервно крутила ушами, шумно вдыхая и выдыхая воздух так резко, что это напоминало шипение раскаленного железа, ошпаренного ледяной водой. Не обращая внимания ни на траву, ни на общую "шероховатость поверхности", она, спотыкаясь и едва не падая, носилась рысью, галопом и неистово орала. Она кричала от страха, именно кричала, ибо этот крик больше походил на человеческий крик отчаяния, чем на обыкновенное лошадиной ржание, бешено оглядывалась по сторонам и, казалось бы, дико боялась того, что кто-то почувствует ее уязвимость, почует запах слабости и крови. Она даже свечила, отскакивая от меня в сторону и бесилась, словно укушенная. Даже по прошествии долгих попыток нормально отводить ее пастись, Спутница не рассталась со своей привычкой ходить кругами, она упиралась в корду, маячила в одном направлении, на ходу срывая пучки травы, систематически останавливалась в одном и том же месте, замирала, навострив уши и вытаращив круглые золотисто-карие глаза, вглядывалась в разные предметы, а если они казались ей опасными, то роняла траву изо рта и начинала носиться в неистовой панике по кругу частой рысью, не внимая моим попыткам ее успокоить. Тогда я стала как-то решать эту проблему, в частности, вместе с проблемой ее постоянного желания удрать в конюшню, я брала хлыстик, ставила ей перед грудью или перед носом, а когда она во время выпаса останавливалась и таращилась в пустоту, указывала хлыстом по направлению ее взгляда, и тогда она немного успокаивалась, неровно вздыхала, но продолжала ходить вокруг меня, лупя себя облезлым черным хвостом. Именно такие, и не только такие страшные отпечатки на психике оставляет прокатное содержание, когда лошадь стоит в узких стенах на протяжении всей жизни и становится невменяемой, замкнутой в себе и излишне боязливой, она боится выходить из своего непонятного темного убежища и видеть свет, пугается собственной тени.
Через какое-то время Пуня немного успокоилась и научилась стоять - этим я ее уговорила, предложив новое угощение - кусочки овсяного печенья. Черная кобыла быстро поняла, что за любую остановку ей непременно полагается печенье, и тогда стала делать их уже не по команде, а тогда, когда хотела этого сама, вытаращив глазенки и смотря так вопросительно на меня, требуя получить награду прямо сейчас и немедленно. И вообще Пуня очень мило и трогательно требовала печеньки, сначала нежно и осторожно утыкаясь носом в ладонь, а потом настойчиво пихая им в руку. Даже во время пастьбы, где Пуня не лишилась привычки сноваться по кругу туда-сюда, иногда она все же останавливалась, подходила ко мне и требовала печенье - отказать на это было невозможно, чем кобыла незамедлительно начала пользоваться!
