III. Будни прокатские
Зимой я выискивала время и возможности, чтобы прийти и, когда наконец нашла, радость моя была омрачена тревогой. Я издалека заметила знакомую макушку с точно такими же, как всегда, стоячими треугольными ушами, прибежала и искренне изумилась, когда поймала пустой безжизненный взгляд, когда увидела, какая она стала угловатая и тощая, напоминающая скорее чугунную батарею, чем живую лошадь. Она не узнала меня и продолжала стоять на месте с заложенными ушами, уткнувшись головой в стену. Поскольку холка у Спутницы высокая и костлявая, то под натиском постоянной работы, под старым седлом, которое не подходило по размеру, ей ее стерли, правда, пока не столь сильно.
С тоской я наблюдала, как на нечищеную кобылу наспех кидали седло, надевали уздечку с немытым трензелем - его, кстати, поменяли на более тонкий и строгий, но он был настолько велик, что вылезал наружу и свисал с одной стороны на несколько сантиметров - и вели ее в прокат, под очередного любителя, которых развелось к тому времени достаточно много, которые любили на ней прыгать и ездить, пользуясь ее ослабленностью голодом и полной беспомощностью. Еще больше изумило меня зрелище Спутницы в самой так называемой работе, на корде, под каким-то очередным ребенком - моя маленькая девочка, ныне знакомая мне своей неприступностью и постоянным стремлением рвануть куда подальше своими частыми-частыми торопящимися аллюрами, плелась неспешной рысью, как истинная прокатская кляча, опустив голову и равнодушно заведя назад ранее такие живенькие уши, даже практически не поднимая ног. Больше не зажглась в ее взоре искра, и больше не носилась она, раздувая красные ноздри и подставив шею ветру, очи ее были прикрыты и совершенно пусты и печальны, только еще более печальны, чем тогда, когда я увидела ее впервые.
Спутница зажглась в моей жизни, ранее не имеющей смысла, маленькой сияющей звездочкой, и теперь эта звездочка затухала и отдалялась от меня с каждым днем, проведенным в прокате. Каждый этот день убивал ее и меня, иногда мне казалось, что кто-то тяжелый садится на шею именно мне - настолько подавляющим было чувство осознания того, что любимое существо страдает, а ты не в состоянии с этим что-либо сделать.
Я помню свои странные ощущения, когда попадали мы на плац одним часом, и на Спутнице ездили другие всадники, помню свои странные, как тогда мне казались, мысли навроде: "Хорошо, что я сейчас не на Спутнице". Они пугали меня, и я стала бояться садиться на эту лошадь. Меня подавляло то, как она тихоходно двигалась, пугало ее пустынное выражение лица, ее равнодушие и абсолютная покорность, ее торчащие ребра и косматая шерсть. По сей день она осталась для меня той же бесшабашно скачущей истеричкой, неуправляемой, но очень эмоциональной и чуткой ко всему, когда теперь ее эмоции были мне неизвестны - они спрятались под той самой ослепительно-черной шерстью и практически никогда не выходили за свои границы.
Бывали случаи, когда в ней все же просыпалось что-то знакомое мне ранее, закипало истерикой в голове, и после прыжка она все-таки носилась, пусть не так остервенело, как раньше, но все-таки бегала, из своих последних лошадиных сил. Однажды, скользя по утрамбованному снегу, вновь разнесла после очередного прыжка кобыла и потащила вновь на забор, но тогда ее не успели завернуть, она скользнула шипованой подковой по льду в колее и с размаху ударилась об него головой, рассекла правую бровь. Она едва устояла на тоненьких ногах, задрала залитую кровью голову вверх и носилась по плацу туда-сюда, не видя происходящего, ослепленная болью, душевной и физической.
Я желала уйти от постоянного ноющего изнутри чувства и увлекалась занятиями с другими лошадьми, и каждый раз, когда я выводила их из конюшни и оборачивалась, глядя на денник Спутницы, то видела, как вечно апатичная и равнодушная ко всему лошадь вдруг резко поднимала голову и начинала крыситься, вытаращив глаза прямо на меня, а когда у меня стояла на развязках другая лошадь, и я проходила мимо нее, она начинала мелодично гугукать, как будто звала меня. Если я тогда заходила к Пуне, она всегда резко опускала голову, разворачивалась плечом или задом ко мне, с весьма и весьма обиженным видом, будто хотела сказать: "Ну и какого черта ты пришла?". Иногда в ней просыпались чувства, и она утыкалась лбом в мое плечо, или клала голову на руки, обтиралась, прятала ее под куртку так, что торчали только ушки, а иногда всей силой своих, видимо, переполняющих лошадиных чувств, вжималась в меня, не отпускала так несколько секунд, и потом резко отлетала от меня в сторону, к решетке, со странным и непонятным визгом. А однажды вовсе не рассчитала силы, хотев, как я поняла, прыгнуть "на ручки", прижимая меня к себе подбородком, все с тем же визгом, привставая на задние ноги, едва не убив того, к кому она таким образом проявляла свои чувства. До сих пор не знаю, что это означало, но с той зимы, когда ее окончательно изувечили, редко она ласкалась, лишь иногда только тихонько прижималась, закрыв глаза, и только на несколько мгновений, словно боялась показывать свои эмоции.
<...> Спутница затухала с каждым днем, превращалась в бездумный снаряд. По природе довольно сухая и приземистая, она стала еще тоньше, а какой-либо намек на мышцу пропал вовсе, ибо вся ее работа заключалась в тупом наматывании кругов по периметру плаца или в прыжках через жерди, а остальное время она стояла в деннике три на три метра, дыша аммиаком и уткнувшись в стенку. Денники настолько редко отбивались, что по углам начали появляться на свет поганки, пустив свои грибницы в опилки.
Шея ее заметно исхудала, а грудина стала настолько узкой, что голова казалась непропорционально крупной. От боли в спине лошадь ее неестественно выгнула, так и осталась - тощая, угловатая, перепавшая и вогнутая. С впалым внутрь крупом, с торчащими маклоками и крестцом, со сбитой холкой, понуро опустив голову, плелась некогда резвая кобыла с прекрасной статью, обслуживала очередного клиента на своей больной спине. Она покорно стояла и покорно выполняла все людские прихоти,
совершенно безукоризненно двигалась и легко управлялась. Как можно добровольно класть седло и садиться на окровавленную плоть живого существа? Было время, когда Спутница металась из угла в угол лишь при попытке человека только взглянуть на холку, а от прикосновения она жмурилась от боли, содрогалась всем телом и, заложив уши, бегала по деннику, выпучив глаза.
Кстати, о глазах. Бытует мнение, что лошади не выражают эмоций, а в их взгляде невозможно прочесть что-либо - разрез такой, мол, природный. На собственном опыте я убедилась, насколько это ложный и необоснованный предрассудок - лошадиные глаза, впрочем, как и все остальные, способны выражать эмоции, способны отражать боль и кричать от боли. Каждый раз, когда Спутница видела в моих руках лекарства, она буквально подлетала на месте и с ужасом кидалась к дальней стенке, немного даже свирепо косясь на упаковки, которые я открывала. Первое время, когда спина ее была сбита "в мясо", мне приходилось ставить ее на развязки, и тогда начиналось представление: туго затянутая веревками, она выходила вперед, до предела, пока ее эти веревки пускали, напряженно глядя на то, как я подхожу к ее ране, а потом резко привставала на зада, танцевала на развязках, то выходя вперед, то пятясь назад, трясясь всем телом и постоянно встряхиваясь, иногда даже пыталась свечить на месте, а потом, вытаращив безумные от боли и страха глаза, замирала, глядя прямо на меня, раздувая бархатные ноздри, таращилась своими глазами в мои и терпела, ждала, пока закончу. Моя работа помогала немногим, она давала не так много улучшения и просто поддерживала то состояние, в котором она находилась, а катала она на себе она по меньшей мере два часа в день. Спутница стала похожа на безжизненную тень, в ней убили все, что я в ней так полюбила, чем восхищалась, убили в ней характер и исчерпали последнюю силу. Люди с искренним убеждением в собственной любви к лошадям и, в частности, к этой лошади, вновь и вновь садились на нее, дергали и пинали, совершенно не считая это чем-то страшным и возмутительным, они плевали на ее чувства и нужды, точно так же как и я еще совсем недавно.
Лошади в прокате, несмотря на свою апатичность и инфантильность, на самом деле очень красноречиво могут рассказать особо внимательному человеку о себе и своей жизни - в воздухе витает их постоянное отчаяние, желание забыться и забиться в угол, а в глазах отражается столько душевной пустоты, депрессии и обиды, что создается общее ощущение полной безысходности, они показывают своим понурым шагом и откровенным нежеланием двигаться вовсе не несносный характер, а только то, что они совершенно подавлены и унижены.
